Современный екатеринбургский художник Александр Баженов, работы которого можно было увидеть в экспозиции Уральской биеннале, в недавнем выпуске зинов ГЦСИ или на углу Малышева-Вайнера, сегодня отмечает 30-летие, а заодно открывает новую выставку. В пространстве музея «Ячейка F» выставили его экспозицию, посвященную мэтру конструктивизма Владимиру Татлину. Обозреватель IMC и автор телеграм-канала «Е-катарсис» Анна Филосян встретилась с художником в его мастерской и расспросила о творческом методе, страхах, архетипах, движущей силе искусства и жизни без социальных сетей.
О начале работы, Баския и словах на картинах
— Ты начал работать в 2016 году. Как это было?
— Все началось от страха. Я выпустился из университета и понял, что у меня ни одной картины нет, есть только ученические. Этот страх не реализоваться сталкивал меня с самим собой, и я себя спрашивал: Саша, ты художник в конце концов или нет? И от этого страха я нашлепал немало работ, часть не очень любопытных потом выкинул, а часть оставил. Какое-то время выкладывал работы в интернет, и так пошло-поехало.
— Твои работы построены на контрастных негармонирующих цветах, обобщенных фигурах и ярких контурах, в них много тревоги, какой-то болезненности. Но есть и юмор, подписи вот эти в духе концептуализма, снижающие пафос: «Это лапа». У тебя есть авторитеты в искусстве? Например, у Баския ты что-то черпал?
— Бывает, что и не хочешь черпать, но оно само проявляется. Да, возможно, во мне откликается неоэкспрессионизм Баския — выражение себя, своей боли через холст. Корни неоэкспрессионизма, как и собственно экспрессионизма, — в том же, с чего я начинал, — в страхе. Например, Георг Гросс, с его ужасом, абсурдом и безысходностью накануне прихода Гитлера к власти. Или тот же Мунк. А насчет подписей — там, где подписано «лапа», например, эта лапа должна была выделиться, вылезти из всего этого мяса, а она не вылезла, совсем потерялась как-то. Мне стало лень докрашивать, перекрашивать — нравилось, как краски легли, и я просто подписал, чтобы ничего не менять.
— Тебе больше нравится работать в графике или в живописи?
— Это неважно. Для меня главное — чтобы был законченный художественный образ. Я не то чтобы жду появления идеи, а потом выбираю подходящую технику. Скорее наоборот, я сажусь, начинаю работать, и в процессе приходит понимание: о, вот это круто! Вот это надо развить, а это кинуть, потому что это посредственно.
— А как работает этот внутренний метроном? Как ты отличаешь: вот это посредственно, а это круто?
— Нет какой-то определенной схемы. Это зависит от насмотренности и опыта собственного рукотворчества.
Главный образ — человек «в форме обрубков»
— Твоему творчеству посвящен один из 4-х зинов про современных художников, которые в 2018 году издал ГЦСИ Урал. Арт-критик Елена Ищенко в нем пишет, что твои работы основаны на принципе тавтологии: их образность раскрывается не в разглядывании какой-то одной, а в самом жесте пролистывания и объединении образов в серии. Ты с этим согласен?
— И да, и нет. В принципе мысль интересная — о том, что картины можно листать, как книгу, насматриваться ими, выводить из суммы образов какой-то общий смысл. Но и разглядывать мои работы вполне возможно. Я сам так делаю: могу вот здесь рассесться и часами лицезреть, например, вот эту работу — просто сижу и смотрю, мне это доставляет удовольствие. Это, кстати, задник для перформанса экспериментального театра «Место» по абсурдистскому тексту Саши Белова «Человек у двери».
— Зин содержит поп-ап открытку «Крик», которую можно сложить, как оригами. Как пришла эта идея?
— Вот как было дело. Одно время я работал с детской группой — на занятиях мы создавали поп-ап открытки, которые можно самому сложить в определенную фигуру. Мне нужно было подготовить серию таких открыток, и когда я уже утомился в конце рабочего дня, я решил: надо угореть в конце — и сделал «Крик». А потом, когда шла работа над зином, он у меня как-то всплыл. У меня часто бывает, что я достаю из прошлого какие-то хорошие вещи и реанимирую их. Так что ничего стараюсь не выкидывать, и когда поступает какой-то запрос, я сначала проверяю, что у меня есть в багаже. А если ничего не подходит — тогда делаю новое.
— По твоим словам, на которые ссылается Елена, для тебя важна намеренная простота (но не легкость) образов, отсылающая к архетипическому. Каковы эти основные образы, повторяющиеся от серии к серии, как они возникают?
— Главный образ, наверное, человек — причем не антропоморфный, а в форме обрубков каких-то, упрощенных форм, типа шара и полена какого-то, что ли. Есть вечные символы, знаки, которые способен понять любой. Например, материнство, или цветок, или ангел — большинство это считает, это универсальные образы, вбирающие в себя много смыслов, понятные каждому. При этом мне их нескучно рисовать. Они хоть и похожи между собой — понятно, что у художника есть свой почерк, манера определенная, — но все время разные получаются.
Уличное искусство и «совковая» монументальность
— Работа, которая сейчас располагается в нишах бывшего здания Дома науки и техники на углу Малышева — Вайнера, это тоже такой архетипический образ? Что ты в нее вкладывал?
— Да, это все о том же, там есть голова, ноги, руки — архетип человека. Вообще, я сам предложил сделать эти росписи. Архитектор здания предполагал сделать что-то такое монументальное в этих глухих нишах без окон, но не успел. А у меня получилась такая новая монументальность — не реалистичная, а предельно упрощенная, обобщенная. Кстати, с этим проектом произошло так же, как с открыткой — когда-то я делал здоровенные коллажи, о которых в нужный момент вспомнил, и в итоге они реализовались таким неожиданным образом.
— Вообще за последние десятилетия искусство радикально вышло на улицу. Как ты считаешь, это сближение с массовым зрителем идет ему на пользу?
— Смотря, о каком уличном искусстве мы говорим. Если посмотреть на советское монументальное искусство 60-х годов, — это очень величественно, от него дух захватывает. А стрит-арт — то, что берет начало от аэрозолей и граффити Нью-Йорка 80-х, и то, во что все это превратилось сегодня, — для меня это не очень интересная вещь, у меня сердце к этому не лежит. Мне больше нравится совок: гудящие трубы, мужики эти жуткие, это так круто! И такого никто уже больше не сделает, это такая исчезающая натура. Все это, кстати, тоже в страхе было создано: постоянные худсоветы, разборы, собрания, репрессии; страх нарисовать или написать что-то не то.
Как создавался мир книги о древнем Урале
— Журналист и публицист Глеб Жога написал книгу по следам фестиваля ГЦСИ «Бажов-фест». Она посвящена древнему легендарному Уралу, его «мифоносным пластам», и ты делал к ней иллюстрации. Расскажи подробнее об этом проекте.
— Эта работа далась мне тяжело. Я старался нигде ничего не подсматривать, ничего не заимствовать в духе постмодернизма — возможно, у меня не очень получилось сопротивляться этим соблазнам, но очень хотелось из самого себя все это вытащить. Пожеланием ГЦСИ было двигаться в направлении орнамента, мне оно показалось симпатичным, и я его поддержал. Сначала я создал мир — формы, персонажей, простые картинки, — из которого уже формировал упрощенные орнаменты. Думаю, что в итоге в книге будет не только орнамент, но еще и тот самый мир, окружение — первоисточник. Старался все это сделать побогаче, чтобы сотрясти пустоту.
— Австрийский архитектор Адольф Лоос выступал резко против орнамента как ненужного украшательства (его эссе 1908 года «Орнамент и преступление» стало предвестником архитектуры модернизма). А в чем сегодня суть и ценность орнамента?
— Орнамент — это нечто повторяемое, опять же архетипическое, фундаментальное, вбирающее в себя множество смыслов. Причем носитель может быть любой — от монументальной стены до спичечного коробка. Например, я беру спичечный коробок с самолетиком — знаете, классический такой, советский, — и мне непонятно, причем здесь самолет, как связаны спички и самолет. А вот что-то местное, уральское, древнее туда поместить — было бы круто.
Воровство работ и отказ от социальных сетей
— Говорят, стоимость твоих работ растет, и нужно успевать их покупать, пока есть такая возможность. Сколько стоят твои работы? Как они продаются?
— Мои работы воруются. Был такой случай, две работы у меня украли. Не буду говорить кто, но я сильно обиделся. Но вообще, да, кое-что продается. Я участвовал в акционе «Кости», там выставлялись два моих графических листа. На оба выпала высшая ставка — 6, оба ушли по 6 тысяч, итого 12. Дело было перед Новым годом, я был счастлив.
— Это правда, что ты удалился из всех соцсетей?
— Да. Не помню, что послужило причиной, я периодически так делаю. Есть фейки, с которых я смотрю новости, потому что новости интересно смотреть. А для всего остального есть почта и сайт, на сайте у меня информация обновляется, с картинками.
— Современный художник может жить без соцсетей?
— Может, но ему тяжело. Я избрал этот путь осознанно. Если опираться на соцсети, то можно делать цифровое искусство и выкладывать его в онлайн-галереи, и тогда вещественные работы становятся не нужны. Я все-таки больше люблю что-то осязаемое, живое, рукотворное.
О новой выставке, фигуре Татлина и страхе
— В понедельник тебе исполняется 30 лет и открывается твоя персональная выставка. Есть ощущение какого-то рубежа? Ты задумываешься о будущем?
— Мне кажется, все еще только начинается. О будущем я задумываюсь, мне кажется, мне еще предстоит много интересных вещей сделать. Особенно лет в 50−60. Я бы хотел оставить культурный багаж в Екатеринбурге.
— Что будет представлено на твоей выставке-молнии? Почему она посвящена Татлину, а не тебе?
— Я очень стесняюсь ходить на свои выставки. Стараюсь их избегать. А Татлину недавно исполнилось 130 лет, и я праздновал его день рождения. Опять же локация — музей конструктивизма, все взаимосвязано. Хотел сделать с ним плакат (но так и не сделал), но осталось штук 30 его портретов, которые одинаковые, но при этом все разные. У меня была задача нарисовать его в один присест, но за этим было много попыток, вот эти попытки все там. Страдания и страх, что не получится.
— Ты много говоришь о страхах. Для тебя искусство — способ их преодоления?
— Искусство — это надежда. Надежда, что за всем этим что-то последует. Что-то будет.