«Решили жить в капиталистическом обществе, чуждом социалистическому строю»

Ежегодно 30 октября в России вспоминают жертв политических репрессий. К этому дню автор телеграм-канала «Репрессии в Свердловске» Олег Новоселов подготовил для It’s My City цикл историй о судьбах свердловчан, подвергшихся преследованиям из-за своих взглядов. Первую историю он посвятил расстрелянной преподавательнице Вере Измировой-Лернер, которая критиковала сводки с фронта. 

Вторая история — о свердловских журналистах Сергее Колпащикове и Юрии Курочкине, работавших в главной газете Уральского военного округа «Красный боец». Обоих арестовали по доносу, а за несогласие с властью, призрачные мечты о переезде и заработках назвали изменниками родины. Первого расстреляли, а второму чудом удалось остаться в живых и защитить свое честное имя.

«Красный боец»

К началу 1930-х годов средства массовой информации встроились в тоталитарную советскую систему. С помощью телевидения и радио, газет и журналов государство влияло на общество, легитимизируя и сакрализируя себя. В этой ситуации авторы литературных произведений могли оказывать сопротивление режиму с помощью «эзопова языка»: уйдя в прошлое и начав писать на историческую тему или, наоборот, в будущее, сосредоточившись на жанре фантастики. У журналистов такой возможности не было.

28 июня 1941 года в Свердловске арестовали журналиста Сергея Колпащикова. Через две недели органы НКВД арестовали его друга и бывшего коллегу Юрия Курочкина. Оба — сотрудники газеты «Красный боец», которая была официальным изданием Уральского военного округа.

Глобально причиной для ареста стало ужесточение репрессивной политики в связи с началом Великой Отечественной войны, в то время органы НКВД «располагали» компрометирующими материалами на журналистов. Официально же Колпащиков и Курочкин попали в поле зрения органов НКВД в марте 1941 года после доноса их коллеги, бухгалтера газеты Клавдии Лавриненко.

Чекисты по всей агентурной сети начали собирать материал обо всех антисоветских высказываниях Сергея и Юрия. В конце июня 1941 года на допрос вызвали знакомых из их круга общения. Среди них был поэт Константин Реут. Он охарактеризовал Сергея Колпащикова так:

«Недоволен многими сторонами существующего порядка и на многие вопросы нашей внешней и внутренней политики смотрит не по-советски, допуская иногда явно антисоветские разговоры. Особенно резко бросалась в глаза любовь Колпащикова ко всему иностранному, вернее чисто капиталистическому. Он усиленно разыскивал иностранные журналы и однажды принес их в редакцию».

Секретарь газеты «Красный боец» Михаил Меньшиков тоже не остался в стороне. И поделился таким случаем:

«Колпащиков неустойчивый, легко поддающийся чужому влиянию человек. Не имеет собственных убеждений, часто выражает недовольство существующими в нашей стране порядками. Огромное влияние на него оказывает Юрий Курочкин, с которым близко дружен. Уже после начала войны с Германией 24 июня Колпащиков и я пошли домой. У пивного киоска Колпащиков сказал мне: «Не верю я этим сводкам с фронта. Бьют нас наверняка»».

Лицемерие, членские взносы и эмигрантская культура — в чем обвиняли журналистов

После допросов сотрудники НКВД предъявили журналистам несколько эпизодов антисоветских высказываний:

Критика боеспособности армии

Допрос Сергея Колпащикова, 30 июня 1941 года, 21:30

— В июне месяце 1940 года вы заявляли о следующем: «В Чебаркуле было чуть ли не восстание красноармейцев, приехавших с финского фронта, что красноармейцы всячески издеваются над командирами батальона. Красноармейцы живут хуже, чем скоты. Страшная вонь и грязь в казармах не настраивают на боевой лад». Подтверждаете ли вы это?

— О случае поведения бойцов, прибывших с финского фронта, я Курочкину и Меньшикову рассказывал. Но в моем рассказе не было отражено таких моментов, где я якобы говорил о случаях поведения бойцов, чуть ли не приведших к восстанию. Кроме того, о бытовых условиях чебаркульских лагерей разговоров не было.

— Возвратившись из командировки из Щадринских лагерей в начале 1941 года вы заявили: «Это часть явно небоеспособна». Намерены ли вы сказать правду?

— Я не отрицаю того обстоятельства, что в командировке в Щадринском полку был. Но никаких разговоров по вопросу небоеспособности всей части я не вел. Только отдельных подразделений.

Недовольство платным образованием

Допрос Юрия Курочкина, 28 июля 1941 года, 11:00

— О платном обучении в учебных заведениях в СССР вы говорили что-либо?

— Да, говорил. Моя формулировка была такова: 

«Советскому правительству в прошлом можно было похвастать перед капиталистическими странами бесплатным обучением в учебных заведениях, а теперь этим не похвастаешь. Но я приводил много доводов, что этот закон полезен».

Проблемы с поиском работы для лиц, не состоящих в партии

Показания Сергея Колпащикова, написанные собственноручно 1 июля 1941 года

«В середине лета (1940 года) Курочкина уволили из редакции. Он долгое время был без работы и жил в Шарташе на даче. Летом 1940 года как-то я позвонил Курочкину, спросил его, думает ли он устраиваться на работу. Он заявил, что его не принимают нигде, куда бы ни шел, везде отказываются, берут коммунистов. Я спросил его, почему он не в партии или в комсомоле. «Интеллигент, сын бухгалтера. Не приняли, сказали, что мне не место в комсомоле»».

Добровольно-принудительная оплата членских взносов в различные профсоюзы

Показания Сергея Колпащикова, написанные собственноручно 1 июля 1941 года

«У меня не было свободного вечера. В 1940 году родились близняшки. Мой оклад 575 рублей. Разные вычеты, членские взносы составляли около 200 рублей. На 300 с лишним рублей жить вчетвером стало очень трудно».

Обсуждение торговых отношений с гитлеровской Германией

Допрос Константина Реута, 27 июня 1941 года

«Во время наступления немцев на Балканы (в мае 1941 года) после обсуждения в редакции хода военных действий Колпащиков по дороге домой говорил мне, что наше правительство допускает грубейшую ошибку, отправляя в Германию сырье и продукты питания, тем самым ослабляя свой тыл. Война в Финляндии, продолжал он, наглядно показала, что запасов продовольствия у нас нет. «Вывод: Германия накопит резервы сырья и продуктов, затем нападет на нас». С подобными рассуждениями я не соглашался».

Лицемерие, ставшее в обществе нормой

Допрос Клавдии Лавриненко, 25 июля 1941 года

«В декабре 1940 года я с Колпащиковым была вместе в кино «Октябрь». В это время мне Колпащиков рассказывал о том, что в данное время сложилась такая обстановка в жизни в СССР, что в ней хорошего ничего не найдешь. Каждый человек в душе носит скрытые и тяжелые переживания, которые нельзя никому рассказать, взять, например, меня. Я только доверяю трем своим товарищам. Я считаю, что когда выступают, то идут против своей совести, в том числе и я это делаю только потому, что открыто говорить против власти нельзя. У меня складывается серьезное убеждение, что в случае каких-либо испытаний которые станут перед СССР, многие пойдут против существующих порядков, создаваемых Советской властью».

Допрос Сергея Колпащикова, 30 июля 1941 года, 23:00

— С показаниями Лавриненко вы согласны? 

— Да, подтверждаю полностью. В декабре 1940 года мы с ней были в кино, в беседе с ней я говорил, что в данное время сложилась в СССР обстановка, в которой ничего хорошего не найдешь. Люди озлобленные, в душе носят скрытые тяжелые переживания. В душе носят злобу к нашему правительству, на собраниях говорят о хорошем. 

Прослушивание западных радиостанций и эмигрантских пластинок

Допрос Троицкого Г.А., 1 августа 1941 года

— Что вам известно об антисоветской деятельности Курочкина?

— Мне известно, что начиная с момента увольнения из редакции «Красный боец», он неоднократно позволял себе кр (контрреволюционные — прим. ред.) измышления, искал сближения с кр организацией Троицкого Г.А. (нашей), восхвалял белоэмигрантскую поэзию (Вертинского, Марину Цветаеву), опорочивал произведения советской литературы («Хлеб» Толстого, стихи Лебедева-Кумача), участвовал на нашем кр сборище в гостинице «Большой Урал» осенью 1940 года и осенью того же года, будучи у меня на даче в селе Шарташ, слушал передачи иностранных станций (Берлин, Рим), восхищался качеством передач и иностранной техникой.

Обсуждение цензуры

Допрос Юрия Курочкина, 28 июля 1941 года, 11:00

«Колпащиков нам доказывал, что в капиталистических странах можно писать обо всем, о чем только захочешь, а в нашей стране этого давно нет». 

«Я решил изменить родине»

Донос Клавдии Лавриненко, критика современных произведений советских авторов, сетование на невозможность самореализоваться писателю в условиях советской цензуры — все эти эпизоды антисоветской агитации должны были стать общим фоном для более тяжелого обвинения: в измене родине. И на допросе 30 июня Сергей Колпащиков с этим согласился, тем более что еще один повод — планируемый отъезд — только усугублял обстоятельства.

— Следствие располагает данными в том, что вы имели намерения совершить побег из СССР за границу. Расскажите, каким образом должен был осуществиться побег и какие причины вас заставили сделать это?

— Да, я подтверждаю, что у меня были намерения совершить измену соцродине и пойти из СССР заграницу. Причинами измены соцродине являлись неудовлетворенность жизнью в СССР, в частности, я не мог найти путь в своей дальнейшей жизни и не видел перспектив в этом. Кроме того, мои убеждения имели поддержку со стороны Курочкина.

— Значит, изменником родины является и ваш единомышленник Курочки Юрий Михайлович?

— Да, он также является изменником родины. Я считаю, что Курочкин является организатором нашей совместной измены.

Спустя несколько дней Сергей Колпащиков поделился тем, что якобы его привело к желанию уехать:

«Летом 1940 года я позвонил Курочкину, спросил его, думает ли устраиваться на работу. Он заявил, что его не принимают нигде, куда бы ни шел, везде отказываются, берут коммунистов. Он ответил: «Думаю ехать на Колыму». Я заинтересовался, стал узнавать у него, как можно туда поехать. Мы написали заявления в Москву в отдел кадров Дальстроя. Однажды он меня познакомил со своей знакомой, если ее можно так назвать, Клавдией Лавриненко. Мы стали вместе проводить вечера. Вскоре Курочкин с ней поссорился. Через несколько дней мы с Лавриненко стали вместе проводить время без Курочкина. Ходили в кино, в театр, были на квартире у Науменко. Это продолжилось до ее отъезда на курорт. 

В отделе кадров Дальстроя Курочкин мне сказал, что там близко Япония, я добавил, что недалеко и Америка. Придя домой, я подумал над этим вопросом, ехать на Колыму, а затем бежать в Японию или Америку — это измена родине. Доводы Курочкина и мое стремление создать какой-то труд, написать книгу взяли верх. Я убедился, что, ну, пусть, совершу побег, зато у меня будет какой-то труд.

К тому времени Зубенко (сотрудник редакции — ред.) почти ежемесячно давал взыскания. Я чувствовал, что меня вот-вот уволят с работы, а поступить в другие редакции почти невозможно. В городе было полно безработных журналистов. Отсюда я решил, что единственный выход — это поездка на Колыму, а затем Америка. Япония меня не радовала. Это страна, где идут беспрерывные войны. Народ живет в ужасе. Об Америке у меня совсем другое представление, не знаю, насколько оно верно, но я считаю, что там очень дешевый прожиточный минимум, а отсюда будет полная возможность заняться работой над книгой. 

Это было в начале 1941 года. Обдумывая этот вопрос, я убедился, что все мои идеи, стремления рухнули. Ибо писатель может хорошо писать о том, что он отлично знает, повседневно видит, находится вместе с людьми, о которых рассказывает. Живя в Америке, нельзя писать правдиво о Советском Союзе. Однако это не разубедило меня. Я решил изменить родине, жить в капиталистическом обществе, обществе, чуждом социалистическому строю».

Имел ли место этот разговор между молодыми журналистами? Прозвучало предложение бросить все и сбежать? Было ли оно сделано всерьез или в шутку? Или это была мечта о стране, где можно свободно печататься? Трудно поверить, что у молодого журналиста рождается две дочери-близняшки, а он всерьез планирует такую авантюру, как побег в США через Японию с перспективой никогда больше не встретиться со своей семьей.

Ночью 11 июля 1941 года у себя дома был арестован Юрий Курочкин. По воспоминаниям его сына, Владислава Курочкина:

«Молодоженам Курочкиным выделили две комнаты — номер 17 и 18. Наши комнаты располагались в северо-восточном углу здания. Двери комнат выходили в маленькую прихожую и образовывали двухкомнатную квартиру площадью около 30 кв. м. В маленькой комнате был кабинет отца, а в угловой 20-метровой комнате была гостиная, столовая, детская и спальня... Протокол обыска составлен ночью с 10 на 11 июля 41 года. Во время обыска я спал, и меня не будили. Мне было неполных 7 лет...» (отрывок из журнала «Уральский следопыт, декабрь 2019 года). 

Сержант НКВД, проводивший арест, в рапорте указал:

«Курочкин при аресте вел себя спокойно. Никаких недоразумений при аресте не было. Он помещен в 22 камеру внутренней тюрьмы НКГБ».

Во время обысков изъяли книги Есенина, письмо из Литвы, 77 фотокарточек, 15 буклетов иностранной рекламы и советский литературный журнал «Красная Нива» (выпускался до 1931 года — прим. ред.).

Трибунал без обвинения и защиты

Нахождение арестованных во внутренней тюрьме было необходимо для оказания давления и возможности постоянных допросов, в том числе ночных. В начале августа Юрий Курочкин дал собственноручно подробные показания. Он частично признал предъявленные ему эпизоды в антисоветской агитации, но категорически отрицал план побега за границу. После окончания следствия журналистов перевели из внутренней тюрьмы НКВД в общую городскую тюрьму на улице Репина. Несколько дней перед судебным заседанием они оказались вместе в одной камере.

В 1960-е годы Юрий Курочкин будет вспоминать, что с Колпащиковым они много общались перед судом. Сергей признался ему, что оговорил себя и его, но только после избиений, угрозы ареста жены и отправки детей в детский дом. Несмотря на то, что оба дали друг на друга показания, обид у мужчин никаких не было.

Дело журналистов разбирали на закрытом заседании военного трибунала Уральского военного округа. Оно проходило без участия гособвинителя и защиты. Сергей Колпащиков заявил о том, что все протоколы допросов он подписал под давлением следователя. Владислав, сын Сергея Курочкина, дополняет, что по воспоминаниям отца на суде Сергей Колпащиков ругал матом председателя трибунала.

Коллеги журналистов, которых вызвали на судебное заседание в качестве свидетелей, подтвердили свои показания, данные на допросах. Юрий и Сергей пытались защищаться самостоятельно, задавали вопросы свидетелям, требовали материалы дела для ознакомления. Но в этот же день трибунал вынес приговор. За измену родине и антисоветскую агитацию суд приговорил Сергея Колпащикова к расстрелу. Юрию Курочкину из обвинения убрали статью об измене родине, оставив антисоветскую агитацию. Трибунал приговорил его к десяти годам лагерей.

Сергей Колпащиков подал апелляцию, но приговор оставили в силе. Его расстреляли 14 ноября 1941 года.

Юрий Курочкин отбывал свой срок на севере Урала вблизи Ивделя. Затем его перевели в Закавказье, в район города Ханлар (нынешний Азербайджан — прим. ред.). Мужчина освободился в 1951 году и потом жил в Нижнем Тагиле.

«Человек с незыблемыми жизненными принципами, не способный изменить своим убеждениям»

Как вспоминает Владислав Курочкин, только после смерти Сталина знакомые помогли его отцу добиться права проживать в Свердловске. В 1958 году Юрий Курочкин вернулся на работу в журналистику. В журнале «Уральский следопыт» он стал заведовать отделом краеведения (почитать его статьи можно в архиве журнала по ссылке). Получив блестящую характеристику от главного редактора журнала фронтовика Владимира Шустова, в 1964 году Юрий Курочкин подал заявление о реабилитации. 

В ходе проверки по делу опросили свидетелей, которых удалось разыскать сотрудникам КГБ через 23 года. Все, как один, рассказывали о том, что никогда не слышали антисоветских разговоров от Курочкина и Колпащикова, что их показания в протоколах допросов искажали, а на судебном заседании на них оказывали давление. Секретаря газеты Меньшикова характеризовали как хитрого, склонного к оговору. Мария Колпащикова на допросе рассказала, что ее муж хотел поехать на север только для того, чтобы заработать денег для их детей. 

Клавдию Лавриненко разыскать не удалось и место ее жительства тоже неизвестно. По воспоминаниям коллег по газете, еще до ареста Юрия и Сергея она повторно вышла замуж за военного и после суда в августе 1941 года уехала из Свердловска. 

Сотрудники КГБ передопросили и Юрия Курочкина. Он настаивал на невиновности их обоих и не перекладывал вину на расстрелянного Сергея Колпащикова, а открыто говорил об их дружеских отношениях. Прокуратура пришла к выводу, что в ходе следствия и судебного заседания действительно были допущены многочисленные нарушения. 28 апреля 1965 года Верховный суд СССР принял решение о реабилитации.

Дальнейшую судьбу жены Сергея Колпащикова, их сына и дочерей-близняшек установить не удалось. Юрий Курочкин продолжил заниматься краеведением, писать и издавать книги. В 1983 году его приняли в Союз писателей. У коллег и знакомых он пользовался авторитетом и уважением. Профессионализм Юрия Михайловича высоко оценивали писатель Владислав Крапивин и известный уральский краевед Владимир Бирюков. О знакомстве с Курочкиным вспоминает и глава уральского «Мемориала»* Алексей Мосин.

— Всем, кому посчастливилось знать Юрия Михайловича, беседовать с ним, бывать у него в гостях, наверняка помнится его удивительная манера общения: уважительное отношение к собеседнику независимо от его возраста, рода занятий, широты кругозора или положения в обществе. 

Доброжелательность его к людям кое-кто принимал за мягкотелость, но ненадолго — при первой же возможности эти люди убеждались в том, что перед ними человек с незыблемыми жизненными принципами, внешне мягкий и сдержанный, но не способный изменить своим убеждениям... Профессиональные достоинства и нравственный авторитет Курочкина были как в Свердловске, так и в целом на Урале общепризнаны, — поделился Алексей Мосин.

Умер Юрий Михайлович в 1994 году. Похоронен вместе со своей женой в Екатеринбурге. Его сын Владислав Курочкин в свои 89 лет продолжает сотрудничать с журналом «Уральский следопыт». Сейчас он живет в деревне на берегу реки Уфа.

*Власти считают организацию «иностранным агентом»