Полномасштабные военные действия в Украине продолжаются уже больше девяти месяцев. За это время погибли тысячи мирных жителей Украины, погибают и военные с обеих сторон. Происходящее продолжает отражаться на экономике, психологическом состоянии миллионов по всему миру и, конечно, на российской науке. It’s My City решил узнать из первых уст, как именно это происходит.
Мы поговорили с доцентом Уральского федерального университета, который завышает оценки некоторым студентам, чтобы они не попали под отчисление и не оказались в армии. Обсудили нехватку реагентов для опытов с сотрудницей научной лаборатории. И задали несколько вопросов аспиранту, уехавшему из России, несмотря на защиту диссертации, которую он писал почти пять лет.
Игорь, преподаватель УрФУ. Мы изменили имя по просьбе героя
«Огромное количество наших докторов наук не способно к аналитике»
― На факультете, где я преподаю, сформировалось несколько групп преподавателей. Первая, самая маленькая, категорически против. Вторая тоже против, но молчит об этом. И третья самая большая ― искренне «за». В нее входят почти все наши профессора.
Объяснение простое. Есть молодые преподы, для которых источник информации ― это интернет. А есть пожилые, для которых ― телевизор. Бывают, конечно, исключения: некоторые возрастные профессора тоже не поддерживают войну, потому что у них всегда есть доступ к разным СМИ.
Вот так и получается, что пропаганда работает на образованных людей в том числе. Для них это еще и процесс ностальгии. Им по 60 или 70 лет, они смотрят новости, слышат про злой Запад, Пентагон и НАТО. Тут у них включаются триггеры, сформированные в детстве, и они чувствуют себя как в юности.
Но не всегда это связано с возрастом. Так, например, недавно один из моих совсем не пожилых коллег-преподавателей написал: «Будь ты проклят вместе с президентом Зеленским, жидом и п******** (геем — ред.)». Это сделал интеллигентный и глубоко православный человек ― скатился до банального национализма и гомофобии. Другой преподаватель просто перестал со мной общаться, сказав, что сам пошел бы на фронт «мочить поганых укропов», если бы был призывного возраста.
Но самое неприятное из всего этого ― понимать, что огромное количество наших докторов наук не способно к аналитике. Они могли изучать Достоевского, писать диссертацию о современных методологических подходах в историографии, изучать подходы к инклюзивному образованию. А для всего этого необходимо критическое мышление, потому что любую информацию нужно изучать с разных точек зрения. Как выяснилось, этого многие из них не умеют. Так что, подозреваю, что в научном смысле грош цена их исследованиям, монографиям и диссертациям.
Страх увольнения заставляет молчать тех, кто против
― Большинство молчит, потому что боится. Помню, 25 февраля (второй день войны ― прим. ред.) зашел на кафедру, сказал коллегам, что случился п***** (катастрофа — ред.). А они посмотрели на меня с синяками под глазами и промолчали. Была жуткая погребальная тишина, и мои попытки обсудить происходящее никто не поддерживал. Потом некоторые подходили, говорили шепотом, что согласны, но ни один публично не высказывался против.
Дело в том, что в УрФУ у преподавателей уникальная работа. В провинции за пределами Москвы и Питера всего три, на мой взгляд, приличных университета: Уральский федеральный, Новосибирский и Томский.
Если преподавателей выпрут за какие-то высказывания из УрФУ, то куда они пойдут? Им идти некуда. Это останавливает почти всех. Люди просто боятся потерять работу.
Но я на первой же паре рассказал студентам все, что думаю. Я же не могу врать, когда они о чем-то спрашивают. Сейчас на лекциях если студенты задают политические вопросы, то говорю, что готов говорить о политике только после лекций, не как преподаватель, а как гражданин, как частное лицо. Просто говорить о политике во время пары, на мой вкус, пошло и глубоко непрофессионально. А после пар ― без проблем, поскольку это диалог частных лиц, а не преподавателя и студента.
Ну и с бывшими студентами мы общаемся в социальных сетях. Многие пишут, спрашивают меня о моей позиции и благодарят за нее. Они думали, что их родной университет скис и сдулся как пространство свободного мышления, и для меня честь показать, что не полностью.
К тому же, несмотря на страхи, уволить препода ― юридически достаточно непросто. У нас контракт, для расторжения которого сначала нужно доказать, что сотрудник не выполнял его условия. То есть не читал лекции и не публиковался в журналах. Впрочем, даже если все это есть, уволить человека всегда можно.
«Либо я поставлю эту тройку, либо его убьют»
― После указа о частичной мобилизации я говорю студентам-парням, когда они плохо работают на семинарах: «Либо у меня получаете автомат, либо в военкомате». Уже было несколько случаев, когда пацаны приходили с кучей долгов, говорили, что им страшно, и я отвечал: «Тащите хвостовки, тройки сразу поставлю».
Раньше такого не было. Но я же не могу отправить их в степи Херсонщины. Так что ставлю минимум тройки. Есть коллеги, которые делают так же. А что?
Я вижу пацана ― ему двадцать лет. Он раздолбай полный. Я в эти двадцать был такой же. Либо я поставлю эту тройку, либо его убьют или он будет кого-то убивать. Ну зачем? Это простая мотивация.
Сам учебный план пока не изменился. Хотя мой коллега рассказывал, что на истфаке СПбГУ уже увеличили часы по истории. Говорят, возможно, будут корректироваться и сами курсы. Я думаю, точно могут отредактировать период Киевской Руси, Екатерины II, время правления Хрущева. Если и нам начнут мешать так же, я уволюсь в ту же секунду и пошлю всех на хер. Но пока в УрФУ преподаватель независим в плане лекционного курса.
Конъюнктурные конференции, цензура и отсутствие международных связей
― На конференциях сейчас появилось огромное количество конъюнктурных тем ― духовные скрепы и прочая хрень. Я в них не участвую, но студентам, магистрантам и аспирантам сложнее. Те, кто хотят идти в науку, должны публиковаться.
Так что мне приходится цензурировать работы. Это стремно, но у меня задача, чтобы дипломники смогли защититься. Так что на это свинство я иду ради них.
Я уже менял темы работ, так как понимал, что если студенты придут на защиту с текстами без цензуры, то коллеги, которые смотрят Соловьева с утра до вечера, их завалят. Да, это внутренняя цензура. Да, это тоже страх.
Еще одна проблема, которая появилась после войны, связана с корпоративными подписками. У нашего университета было много подписок на разные научные журналы, которые важно читать ученым. Но сейчас это делать невозможно. Подписок больше нет. Так что у исследователей пропала возможность читать статьи коллег и наша наука стала вариться в собственном соку.
А без сотрудничества и контактов полноценные открытия невозможны. Вот вышла статья в Массачусетском технологическом университете, у всех есть к ней доступ, а у нас нет. Пока еще остается традиционный российский вариант ― воровство. Какой-то добрый человек из Казахстана, например, может заскринить статью и выложить. И только так, к сожалению, наши ученые смогут ее прочесть.
Сейчас чиновники говорят о создании в России национальной науки, национальных научных школ… Но это абсолютное безумие. Разве французская химия может отличаться от британской? Итальянская математика и математика российская — это разные математики? Итог всего этого, увы, только один — «провинциализация» российской науки и ее отставание от науки в других странах. А в результате — снижение уровня университетского образования.
Надежда на новый 1968 год и главное последствие войны
― Но главные последствия войны еще впереди. По-настоящему университет начнет деградировать не сейчас, а в будущем. Главная проблема в том, что мы теряем интеллектуальный потенциал. Самые лучшие преподаватели и самые талантливые молодые люди уезжают. Те, кто пошел бы к нам в магистратуру или аспирантуру, уже уехали в другие страны: в Казахстан, Грузию, Армению. К чему это приведет, мы увидим позже: лет через пять или даже десять.
Но при всех минусах я знаю, что практически все студенты против войны с первого дня. Причем активно против. Некоторых девушек я отговаривал идти на митинги.
Там же росгвардеец, который хочет выслужиться, чтобы остаться здесь, а не отправиться на фронт. Поэтому он может пнуть в живот несколько раз, и у девушки никогда не будет детей.
Так что я очень надеюсь на студентов. Они с каждым годом умнее, разумнее и критичнее. Но будет ли новый 1968 год (время студенческих бунтов во Франции ― прим. ред.), я пока не знаю. Тогда учащиеся Сорбонны перекрыли половину Парижа, а студенты Гарварда выбрасывали из окон плохих преподов.
Не хотелось бы, конечно, чтобы со мной поступили так же. Но желания уезжать у меня все равно нет. Моя жена говорит, что давно пора, а я пока в раздумьях и сопротивляюсь. Люблю свою страну и родной Урал. Люблю свою профессию и успешен в ней. Хочется дальше преподавать, писать статьи и книги на родном мне языке.
Наталья (имя изменено), сотрудница научно-исследовательского института
«Все ученые из нашей лаборатории настроены оппозиционно и не молчат»
― Я работаю научным сотрудником в лаборатории по фундаментальным исследованиям в области медицины. Наш коллектив преимущественно состоит из молодых ученых, и все мы были против войны с самого начала. В феврале нас как водой окатило. Сразу стало понятно, что это не только общечеловеческая, но и гуманитарная катастрофа, которая кардинально изменит нашу научную жизнь.
Заведующий нашей лаборатории настроен так же. Поэтому мы вместе свободно обсуждаем происходящее. С самой дирекцией института таких разговоров нет, но особых распоряжений о том, чтобы мы не ходили на митинги и не публиковали в соцсетях все, что думаем, нам не поступало.
Когда война только началась, мы с коллегами начали искать всевозможные петиции. Одними из первых подписали Письмо российских ученых против войны, потом петицию от студентов и сотрудников УрФУ, самую массовую от Change.org, и я еще подписала от партии «Яблоко».
Мне хотелось высказаться против самыми разными способами, потому что в такое время очень важно сохранить оппозиционный след. Так люди, которые не согласны, но находятся в окружении, которое выступает за войну, увидят и поймут, что они не одни.
Когда уже началась мобилизация, мы тоже не промолчали. Совет молодых ученых из нескольких научно-исследовательских институтов составил обращение Министерству науки и высшего образования с просьбой защитить аспирантов и молодых исследователей от мобилизации. Документ подписали и председатели, и заместители локальных институтов. За это, насколько я понимаю, по шапке никому не прилетело.
Наша администрация тоже не осталась в стороне. Часть сотрудников, которым для выполнения исследовательских задач не требовались экспериментальные установки и лабораторные животные, в начале сентябрьских событий постарались отпустить работать удаленно для релокации в Казахстан. Сейчас такая опция уже недоступна, и сотрудников, не находящихся в России, скоро будут увольнять, но мы будем продолжать с ними контактировать. Пусть не как с сотрудниками института, но как с коллабораторами (людьми вне штата, с которыми коллектив профессионально сотрудничает —прим. ред.).
«Административные кадры могут быть за войну, хотя сами готовят списки на эвакуацию при ядерном взрыве»
— Возможно, где-то в институте есть и искренние сторонники СВО. Но точно не в научной части. Скорее, в управляющей, бухгалтерской или в отделе по охране труда, но мы у них не уточняем, конечно.
Хотя был один случай. В марте к нам пришла сотрудница административного отдела и попросила предоставить список родственников для эвакуации. В нем спрашивали о близких, есть ли у нас транспортное средство, как мы передвигаемся. И в это же самое время Путин объявлял о повышенной готовности применения ядерного оружия.
Мы у нее спросили: «Скажите, пожалуйста, а вы это собираете, потому что нам нужно спасаться от ядерного удара?» Она внимательно посмотрела и ответила: «Что вы, я это собираю из-за атак хакеров на школы». Было смешно, конечно.
«Первое последствие войны ― нехватка реагентов, поставки которых сейчас затруднены»
― Химические реагенты, которые нужны для наших исследований, стали заканчиваться уже спустя два месяца после 24 февраля. Раньше мы просто заказывали все через бухгалтерию, и их привозили в течение нескольких недель. А как только подействовали санкции, обращаться напрямую к производителю стало невозможно.
Сейчас у нас есть два варианта получить необходимые вещества. Первый ― по очень высокой цене через перекупщиков, у которых по каким-то причинам остались препараты. Второй ― через альтернативных поставщиков из Китая и других стран. В последнем случае приезжают либо те же самые реактивы, но с другой маркировкой и по более высокой цене, либо дешевые альтернативные варианты, качество которых не всегда известно.
Недавно мы пытались найти ветеринарный препарат для работы с лабораторными животными. Сделать это получилось только через заведующего виварием (помещения для лабораторных животных — прим. ред.), у которого есть какой-то свой человек на одном из складов. Оплата здесь, конечно, идет наличными и сто процентов вперед. То есть для того, чтобы продолжать заниматься наукой, мы ищем такие альтернативные варианты, происхождение, качество и цена которых нам не полностью известны и не всегда доступны.
Разработки отечественных аналогов всех этих препаратов ведутся, но пока хороших вариантов на рынке нет. А у нас все испытания запланированы на месяцы вперед, так что мы не можем ждать, пока вещества появятся.
Проблемы с оборудованием и научными журналами, которые можно читать только через пиратские сайты
― Помимо реактивов, из-за войны невозможно обновлять и оборудование. Примерно 70% нашей работы держится на узкоспециализированном микроскопе. Такие микроскопы производят всего две фирмы в мире. Сейчас, как и с реактивами, стало сложнее заказывать к микроскопу необходимые детали из-за отсутствия у этих фирм прямых поставок в Россию и во много раз выросших ценников.
Так что если раньше мы могли просто зайти на сайт поставщика и заказать необходимые детали с консультацией мастера, то сейчас поддерживать работу микроскопа приходится своими силами. А оборудование это и так старенькое, ему около 10 лет.
Без регулярной технической поддержки он сможет проработать еще максимум полтора-два года и то при очень бережном использовании. А без него наши нынешние исследования просто невозможны.
Для фундаментальной науки очень важна коммуникация с другими учеными. Исследования невозможно делать в отрыве от всего остального мира. Но сейчас российским научным институтам закрыт доступ к базам данных Scopus и WoS (библиографические и реферативные базы данных рецензируемой научной литературы ― прим. ред.). Так что мы не можем посмотреть квартиль журнала, цитируемость, но от этого сильно не страдаем, потому что есть VPN-приложения, которые открывают туда двери. Также с начала войны активизировался сервис SciHub, который позволяет читать журналы без подписки.
«Если исследования встанут, со временем это отразится на всей медицине»
― Разными ухищрениями пока мы держим планку, которая была до войны. Обстановка не влияет на качество наших исследований. Но если хотя бы один из пунктов, с которыми есть сложности, где-то подкачает, то исследования встанут.
Наука может очень быстро откатиться на десятилетия назад, и ей будет очень сложно вернуться в нынешнюю позицию.
Наши исследования — фундаментальные, поэтому пока сложно проводить параллели с медицинской значимостью на практике. Но в целом без новых знаний о работе нашего организма разработка путей коррекции состояния пациентов при различных заболеваниях также станет невозможной. К этому относится и создание каких-то современных медицинских препаратов.
Конечно, я думала о том, чтобы тоже уехать. Мозг ученого-фундаментальщика в любой точке мира тот же самый мозг. Но я не буду переезжать по двум причинам. Первая ― я экспериментатор, и мои навыки напрямую зависят от тех лабораторных установок, которые есть у нас. Так что если переезжать, то только со всей лабораторией, а это нереально. Второе ― я не хочу уезжать, потому что когда все это закончится, планирую выстраивать мою страну и мой город заново. Менять все это, чтобы оно пошло в лучшую сторону. Так что мне важно работать на благо общества именно здесь.
Я верю, что будущее должно быть светлым, потому что вижу вокруг себя очень много активных целеустремленных людей с большим сердцем. Это мои коллеги, которые работают, несмотря ни на что, это волонтеры из России, которые помогают пострадавшим и беженцам. Так что Россия будет свободной, творческой и неагрессивной. Наше будущее не безнадежно.
Игнат (имя изменено), бывший студент УрФУ, аспирант московского вуза
Преподаватели считают войну «философско-культурной» стадией
― У всех наших аспирантов позиция антивоенная, но у самих преподавателей будто бы нет четкого отношения к войне. Никто не поддерживает открыто, но никто и не осуждает. Профессора при этом не стесняются иронизировать над Дугиным и Ильиным (философы-евразисты, на основе которых, по утверждениям СМИ, строится современная идеология РФ ― прим. ред.), так что, по-моему, они не могут всерьез быть за военную операцию.
О войне я говорил с нашей завкафедрой, у которой интересная позиция. Во всем происходящем она видит не человеческую катастрофу с тысячами жертв, а культурное противостояние модернизма с постмодернизмом.
Она уверена, что все это ― крушение небинарных и постбинарных систем и возрождение понятного модернизма. Она живет вот в таком странном состоянии и считает, что это логичная философско-культурная стадия.
Сотрудники университетов только намекают на свое отношение к происходящему, но не говорят прямо
― После начала войны весь наш университет быстро перевели на удаленку, объясняя это тем, что якобы снова начинаются коронавирусные ограничения. Но я считаю, это сделали, чтобы студенты не собирались друг с другом и переживали все это дома. Мне кажется, они боятся, что студенческое протестное движение может скооперироваться.
Один из сотрудников кафедры, например, нам рассказывал, что на собрании ректоров вузов озвучили команду не трогать студентов. Не репрессировать, не штрафовать, чтобы, как я понимаю, не было ответной реакции.
Но, на мой взгляд, студенты в моем университете и так очень пассивны. У нас нет никаких надписей в туалетах, нет разбросанных флаеров.
То же самое и с преподавателями. За все время никто из них так и не озвучил свою позицию прямо. Но некоторые, по-моему, пытаются на нее намекать. Например, показывать антивоенные фильмы вроде картины «Лестница Иакова» и говорить о том, что все это ужасно.
Научная цензура будет касаться не только протестов, но и исследований гендеров
― Исследования протестного движения в гуманитарных науках цензурируются уже очень давно. Фамилию Навальный даже в самых либеральных университетах не пропускают года с 2018. А про исследования идущей войны в Украине пока просто говорить рано, потому что прошло еще слишком мало времени с начала. Нужна статистика, фильмы, данные расследований, фокус-группы. И по ощущениям, в научной среде сейчас сильная апатия. Наука сконцентрировалась сама на себе, чтобы помочь людям уехать из страны, найти новое направление.
Но уже есть такие последствия, как закон о запрете «ЛГБТ-пропаганды», который полностью вытекает из войны и проигрыша в ней. Так что, я думаю, в научных работах будут цензурировать исследования, связанные с гендерной проблематикой. Нельзя будет с такими темами выступать на конференциях, иначе в лучшем случае будут активно задавать вопросы, насколько все это адекватно в нашем обществе.
Моя диссертация, кстати, как раз касается таких социальных проблем. Я затрагиваю темы феминизма, небинарности и ЛГБТ. И пока мне кафедра ничего не говорила. Наоборот, преподаватели заявляют, что это одна из лучших диссертаций, и в этом плане цензуры нет, я пишу без оглядки о том, что мне интересно. Но все это может очень быстро измениться.
«Лучше создать какое-то приложение для помощи украинским беженцам, чем заниматься исследованиями»
― Еще до войны я успел поучаствовать в двух научных конференциях. А для защиты кандидатской нужно участие минимум в трех. Мне кажется, с этим у меня тоже могут возникнуть проблемы. Конференции точно будут выстраивать под новую политику со «скрепными» темами. Так что сейчас я хочу успеть принять участие в конференции по философскому осмыслению концепции кринжа, которая должна пройти на площадке СПбГУ.
Насколько я понимаю, там хотят осмыслить кринж, как другие сложные чувства вроде удовлетворения или ресентимента. И по-моему, в такой конференции у меня есть шанс поучаствовать без цензуры. При этом запрета на участие российских ученых в международных конференциях пока что нет.
Одна из моих преподавательниц, например, ездила в Италию уже после войны и выступала с докладом. Другое дело, что она была на мероприятии с институциями, которые, скорее, поддерживают Россию.
Есть и такие конференции, которые выступают против «диктатуры» НАТО и Европейского союза. Они существуют, их поддерживают, но блока на российских ученых в более адекватных мероприятиях пока тоже нет.
Еще важная проблема ― разочарование в гуманитарной науке в целом. Ты, например, исследуя философию, культурологию, думаешь, что для мира важно понять, как миграционный кризис в Европе отразился, например, на кино.
Но потом в один момент понимаешь, то это полная х**** [ерунда], потому что лучше создать какое-то приложение для помощи украинским беженцам. Так из науки о познании человека ты хочешь уйти во что-то более прикладное. Сама ценность твоего занятия будто исчезает.
Отъезд из России и планы вернуться для сдачи кандидатского минимума
― В начале октября я решил уехать из России, потому что в моем приписном удостоверении нет печати об отсрочке и меня, как и многих других, могут призвать. При поступлении в аспирантуру мои документы не сразу перевели из одного военкомата в другой. Первые три призыва мне говорили ждать, а потом началась война, и я, естественно, не захотел идти в военкомат узнавать, как там дела с моей отсрочкой.
Кроме того, после начала мобилизации у меня было ощущение, что могут закрыть границы. А оказаться внутри страны без возможности выехать ― последнее, чего хочется даже с учетом того, что меня не призовут на войну.
Так что для того, чтобы прийти в себя и сохранить рассудок, я на время уехал в Турцию. У меня нет ощущения, что это переезд на всю жизнь. Более того, я хочу вернуться в январе для защиты кандидатского минимума.
Мне важно защититься, закончить работу над кандидатской, которую я вел почти пять лет еще с магистратуры. Ну, и я бы хотел преподавать людям из России. Меня вдохновляет молодое поколение, с которым я взаимодействую. Им сложно создать образ врага, так как они с детства находятся в мире без границ. Плюс, если для нас Путин ― это дед, то для них уже прадед, что-то совсем далекое и не влияющие. С такими людьми интересно и важно работать, чтобы происходящее большее никогда не повторилось.
Нам нужна ваша помощь! It’s My City работает благодаря донатам читателей. Оформить регулярное или разовое пожертвование можно через сервис Friendly по этой ссылке. Это законно и безопасно.