«Свобода — это то, чего у нас нет»

Режиссер фильма «Кислота» и актер театра «Гоголь-центр» Александр Горчилин побывал в Екатеринбурге со спектаклем «Наша Алла». В уральской столице он оказался второй раз, правда, изучить и посмотреть город не успел, но наслышан о событиях в сквере у Театра драмы. IMC поговорили с Горчилиным об Алле Пугачевой, цензуре в театре и кино, возвращении режиссера Кирилла Серебренникова к работе с труппой и о том, можно ли ощущать себя свободным в нашей стране.

— Когда вы открыли для себя Аллу Пугачеву? Современное поколение, скорее всего, помнит ее по песням, которые родители слушали дома.

— Для меня она была просто певицей. В детстве она мне нравилась. Я застал ее в детском возрасте в тот период, когда она «опопсела» и начала заниматься уже попсовой эстрадой. Тогда все начали американизироваться и пытаться выходить на западное звучание. Это было чуть-чуть нелепым, немного скупым и примитивным. Какие-то старые ее песни послушал только тогда, когда мы начали готовить концерт, нам сказали выбрать какие-то ее произведения до 1980 года, вот тогда от нее была трушная отдача. Я послушал первый альбом и ********[удивился] порядком, потому что это реально была очень крутая музыка, по сравнению с «Позови меня с собой» или «Зайка моя» — то, что они с Киркоровым выдавали… Вот эти первые альбомы — это же реально пушка. По музыкальному построению это сложная, очень сложная музыка. Там и фокстрот, и джаз, и авангард намешаны. Понятно, что у всего этого было советское звучание, но это очень живенько, и я был под впечатлением. Я не знал, что она такое выдавала. Поэтому для меня она открылась как певица в том году.

— Какую композицию Аллы Пугачевой для спектакля вы выбрали?

— Я совместил две композиции «Ясные глаза» и «Как тревожен этот путь», мы ее переделали. Но я вообще не понимаю, почему вы называете это спектаклем. Возможно, потому что это некий экскурс по творчеству, но никто ни в какую роль не входит, я просто пою песни и все.

— Постановка предваряла фестиваль «Слова и музыка свободы» в Ельцин Центре, темой которого в этом году была свобода творчества. Ощущаете ли вы себя свободным, в первую очередь, творческим человеком? Можете уже себе позволить отказываться от участия в каких-либо проектах?

— Что значит «уже»? Когда наступает этот момент этого «уже»? Я не рефлексирую на тему актерской профессии… Это просто часть моей жизни, от которой я получаю удовольствие. Я даже как про профессию про нее не думаю. Я довольно рано для себя определил то, как я хочу ей заниматься этим. Поэтому для меня не стоит вопрос выбора. Чем я не хочу заниматься — я этим не занимаюсь. Чем хочу — занимаюсь, вот и все. 

— В одном из интервью вы говорили, что до сих пор жалеете, что не отказались от съемок в сериале «Папины дочки»…

— Вот после того момента, я и понял для себя, что я хочу делать. Тогда я научился говорить «нет». Но мне было 15 лет, я тогда ничего не мог за себя решать, не умел. Зато это послужило мне хорошим уроком. Теперь я себя оберегаю от травм.

— На какой проект точно не согласитесь?

— Ну, как я вам сейчас скажу… [Не соглашусь] на все то, что снимается ради того, чтобы занять человеческий досуг. Да, вряд ли бы захотел сниматься. Хотя… Понимаете, вот я сейчас буду плести такие узоры, а завтра мне предложат миллион тысяч долларов за какую-нибудь роль на телеканале ТНТ и тогда я пустословом буду, потому что, может, я соглашусь. А может, не соглашусь.

— То есть все-таки можете назвать себя свободным актером?

— Я делаю, что должен. И будь что будет.

— У Шнура были как-то давно строчки в песне: «…когда плывешь против течения, понимаешь, чего стоит свободное мнение…». То есть быть свободным значит идти против?

— Шнур плывет себе вполне по течению, обеспечивает себе беззаботную старость. Не могу серьезно воспринимать его слова, хотя он умный человек и талантливый, обслуживает массы, занимается своими дорогими зубами за 800 тысяч евро. Мне с этим человеком делить нечего, у меня нет таких зубов. Если были бы, поддержал бы, наверное, разговор. (Смеется).

— Ок, давайте от Шнура вернемся к вопросу о свободном мнении. Например, с наших майских протестов, которые были в сквере у Театра драмы, прошло больше полугода, но до сих пор слышны отголоски. На днях вызывали на допрос владельца местной чебуречной, который просто приносил людям, защищавшим пространство от строительства храма святой Екатерины, еду. Как думаете, опасно ли выражать свое мнение, говорить, действовать свободно сегодня?

— Смотря с кем и как. Это же не какая-то общая формула на все. Зависит от того, с кем я и где… С одними — я один, с другими — другой. Но, конечно, я пытаюсь держаться себя. [С другой стороны], а что мы хотим, когда мы все тут живем в качестве терпил под бандитской абсолютно властью? Что здесь говорить… Конечно, мы не свободны. Мы свободны только в том, чтобы выражать свое мнение вот так вот в интервью, а в плане выбора действий и получения того, что мы хотим, — в этом смысле мы, конечно, не свободны. Особенно относительно стран цивилизованной Европы, хотя там тоже есть внутренние проблемы, о которых мы не знаем, но там, конечно, качество жизни другое, политика устроена иначе… Когда-то эти люди помрут естественным путем, придут другие люди, у которых не будет этого бандитского склада ума, выращенного в 90-е.

— Когда случилось дело «Седьмой студии», актеры театра открыто поддерживали своего мастера, режиссера Кирилла Серебренникова. Вместе появлялись в футболках и свитшотах с хештегом #свободурежиссеру, когда ваши коллеги ездили в Канны представлять фильм «Лето», держали таблички с этой надписью, было много всего… Все-таки человеческое мнение что-то значит?

— Нет. Всем насрать.

— Вы же продолжаете говорить об этом и поддерживать Кирилла Семеновича? Вы не молчите.

— Я имею в виду, что наше слово вряд ли что-то значит для людей из Следственного комитета или судьи. Там абсолютно запуганные люди, они взаимодействуют исключительно друг с другом. Как им сказали, так они и будут делать. Им насрать, сто тысяч человек об этом будут говорить или двести тысяч. Здесь важно другое. Важно, чтобы обычные люди, обыватели, понимали, где мы живем. Не все владеют информацией и не всегда знают, что происходит вокруг. Когда нас действительно станет очень много, и мы в большинстве своем осознаем, в какую жопу мы попали, тогда возможно что-то и поменяется. Когда нас будет много — они не смогут не отреагировать. Сейчас для органов — это пустой звук, как мне кажется, но я могу ошибаться.

— Вам часто задавали вопросы, как вы жили без Кирилла Семеновича, пока он был под домашним арестом. А мне хочется спросить, как было, когда он вернулся?

— Было странно. Ему, в первую очередь, даже было странно. Ты два года сидишь дома и возвращаешься в это место… Я не знаю, что у него происходило в голове, но ему было нелегко. Сейчас работаем, делаем дальше что-то. Как и делали.

— Когда он был под домашним арестом, вы как-то говорили, что не будете остро высказываться, потому что ваше дело «продолжать в театре и тратить здесь свои силы». 

— Мы для этого театр и делали, чтобы играть спектакли.

— Не было мыслей занять активную позицию — собрать митинг, участвовать в пикетах?

— Это [спектакли, фильмы] и был наш главный митинг. Скорее всего, люди рассчитывали, что деятельность «Гоголь-центра» закончится, и мы деморализуемся. А мы, наоборот, так много сделали. В этом и есть наш главный протест.

— По моему личному ощущению, ваш театр и команда «Гоголь-центра» кажутся такой большой, крепкой семьей, которая стоит друг за друга. Так и есть или я ошибаюсь?

— Нет. Мы довольно много времени проводим вместе, у нас не цеховой театр в том смысле, что мы не ходим туда, как на работу. Мы же еще в большинстве своем знакомы с 16 лет. С большей частью труппы мы 11 лет вместе. Учились, взрослели, теперь работаем вместе. Идеологически мы тоже как-то пытались всегда делать одно дело.

— Когда-нибудь вы можете представить, что покинете театр?

— Могу. Могу, все что угодно представить. Я еще и умру когда-нибудь (Смеется).

— Когда вы снимали фильм «Кислота» на деньги от Минкульта, рассуждая о цензуре, вы говорили, что нужно быть аккуратным и какие-то вещи делать завуалировано. Что вы себе как режиссер точно не позволите?

— Я сейчас ничего не делаю, но, наверное, из-за этого ощущения и не хочу ничего снимать… Я не понимаю, как с цензурой бороться. Можно много чего позволить, но просто это будет нести за собой последствия.

— Какие?

— Да, просто твой фильм не увидят. Сделают все так, чтобы он минимально был показан или вообще не был показан. Все сложно. Хотя это головная боль, в основном, продюсеров. Но как художнику тебе это ставит рамки и ограничения, это неприятно. Например, нельзя письку показывать, наркотики в кадре нюхать. Много мелочей, и тогда непонятно, что снимать. Видимо, надо про танки снимать и про войну. Мы так гордимся этим, мы же страна, победившая фашизм, и будем гордиться еще тысячу лет, это же наша единственная скрепа. Больше надо истреблять фашистов в кино и тогда все будет хорошо.

— Какая картина из последних, что вы смотрели, вам понравилась?

— Смотрел «Верность» Нигины Сайфуллаевой. Я слышал, что Мединский негодовал, когда узнал про то, что там происходит (в фильме много откровенных сцен — прим.ред.). Ребята рискнули, нормально так. Я смотрел и понимал как раз о том, что я сейчас говорил. Люди осмелились и сделали. Не то, что там что-то запредельное, но хорошее, замечательное кино.

— Свобода — как вы ее для себя сформулируете?

— (Долгая пауза). Меня уже это слово, честно говоря, **********[утомило]. Невыносимо уже говорить о свободе. Так же как эти крики о любви. Слово теряет свой смысл, если часто его произносить. Свобода — это то, чего у нас, наверное, нет.

Поделись публикацией: