23 февраля в Екатеринбурге стартовал фестиваль феминистских практик [СО]гласие, который проводит лаборатория творческого письма «Межа». Это серия культурных мероприятий, посвященных феминизму в России и мире. Фестиваль открывала лекция о феминистской поэзии, которую прочитала Оксана Васякина — поэтесса, писательница, кураторка курса «Современные литературные практики» в Московской высшей школе социальных и экономических наук (Шанинке). В 2022 году нашумевший роман Оксаны Васякиной «Рана» получил литературную премию «НОС» в двух номинациях.
В преддверии 8 марта — дня женской солидарности и борьбы за равноправие — культурный обозреватель и автор телеграм-канала «Е-катарсис» Анна Филосян встретилась с Оксаной и расспросила ее о том, чем феминистская поэзия отличается от «обычной», зачем человеку нужны «механизмы горевания» и может ли ее книга служить терапией для тех, кто потерял близкого.
Фото: Саша Зубковский / It's My City— Оксана, приветствую тебя в Екатеринбурге и очень рада возможности поговорить с тобой. Наше издание посвящено городу и городским событиям, поэтому давай начнем с вопроса о Екатеринбурге. Это первый твой приезд к нам?
— Нет, был еще один. Мне тогда было 10 лет, в моей книге «Рана» есть фрагмент, посвященный екатеринбургскому вокзалу. Мы с мамой тогда несколько дней прожили на екатеринбургском вокзале из-за того, что не было билетов. Мы возвращались из Астрахани и просто застряли здесь. Я сегодня как раз шла по вашему городу, гуляла и думала, что нужно сходить на вокзал, потому что в моей памяти он очень большой, и мне кажется, что сейчас-то он, наверное, окажется размером поменьше.
Мне запомнилась винтовая лестница с внешней стороны вокзала, мама на нее курить ходила. В общем мы прожили там то ли неделю, то ли десять дней. Бабушка присылала нам по 300 рублей срочным переводом, чтобы мы могли помыться и поесть. В конце концов все закончилось удачно, нам «подшаманили» билеты, мы в итоге ехали до Усть-Илимска трое или четверо суток через Тайшет. В общем, то еще приключение.
— А с женской поэтической сценой Екатеринбурга ты знакома?
— Конечно. Екатерина Симонова, Егана Джаббарова, Юлия Подлубнова, хотя Юля — это уже не совсем екатеринбургская сцена, она в Москве живет. С уральской современной поэзией я очень хорошо знакома, невозможно ее не замечать. При этом в Челябинске свой фланг, в Екатеринбурге — свой. Сейчас я гуляла, ходила на кладбище, и смотрела этот мемориал, прекрасный и одновременно страшный. Такой выруб в страну мертвых.
— Вчера пришла домой с открытия феминистского фестиваля, и моя дочь-восьмиклассница спросила, где я была. Я ей рассказала про фестиваль и про твою лекцию о феминистской поэзии, и она меня спросила: «А чем отличается феминистская поэзия от обычной?» Я зачитала ей стихотворение Екатерины Симоновой про пыль и попробовала рассказать о поднимаемых темах — про травму, про тело, про быт, про память. А она говорит: «Так это все и в обычной поэзии есть». Как бы ты объяснила 14-летнему подростку, чем фемпоэзия отличается от «обычной поэзии»?
— Вот в этом и секрет, на самом деле феминистская поэзия — мало чем отличается от поэзии в принципе. Просто на нее нацелены все штыки, как правило, мужчин-критиков и часто мужчин-поэтов. Если говорить о том, чем же все-таки она отличается и как объяснить это восьмикласснице... Что в восьмом классе проходят сейчас по литературе? Предположим, «Герой нашего времени». Так вот, если бы «Герой» Лермонтова был феминистским текстом, то мы бы читали историю черкешенки Бэлы. Это очень важный момент для феминистской литературы. Это такая обратная, изнаночная сторона большой, великой литературы, которая под себя подминает все-все невидимые голоса.
— Можно ли в таком случае свести феминистскую поэзию к деколониализму? В том смысле, что это такой деколониальный подход, освобождение от гендерных, национальных и других стереотипов. Или это все-таки нечто большее и есть еще какая-то литературная новизна?
— Помимо темы и этого политического значения мне кажется важным, что пришли новые смыслы и даже, можно сказать, новые языки, которые приносят новые фонетические особенности, новые интонации, новые формы. Допустим, вчера на лекции мы разбирали стихотворение белорусской поэтессы Ганны Отчик, оно очевидным образом отличается, например, от стихотворения того же Лермонтова. Не потому что там появляется слово «гейткиперство» (фильтрация сообщений в потоке новостей — ред.) или еще что-то современное, а потому что в нем появляется попытка сказать невысказанное. Именно это важно для фемпоэзии.
— Что бы ты порекомендовала почитать человеку, который не погружен в тему, есть ли какой-то маст-рид феминистской поэзии?
— Я всегда в первую очередь предлагаю читать стихи Марины Тёмкиной. Это русская поэтесса, эмигрировавшая в 1970-х в США. Она начала публиковаться в «тамиздате» во Франции в середине 1980-х. А в России в «Новом литературном обозрении» вышли две ее книги, первая «Canto Immigranto» 2005 года, и вторая — «Ненаглядные пособия» вышла недавно, в 2019 году. Это такой «gold edition» (золотое издание — ред.), включающий в себя самые главные тексты Тёмкиной: «Категория лифчика», «Заплачка», о которой я вчера тоже говорила на лекции. Ну и конечно, надо читать Галину Рымбу. Буквально пару лет назад в издательстве Центра Вознесенского у нее вышла книга «Ты — будущее», она включает в себя все ее тексты за последние шесть−семь лет. Если говорить про интернет-ресурсы, то можно читать «Ф-письмо» на Syg.ma или «Грезу».
Фото: Саша Зубковский / It's My City— Давай поговорим о твоей первой прозаической книге «Рана». Ее героиня везет прах матери из Волгоградской области в Сибирь, чтобы похоронить его на родине рядом с бабушкой и теткой. Так совпало, что когда мне предложили взять у тебя интервью и я начала читать «Рану», у моей лучшей подруги умирала мама. Я читала книжку и получала сообщения о ее ухудшающемся состоянии и потом о смерти и похоронах. Я долго думала и решила все-таки подарить подруге твою книгу. Теперь вот жду отзыв со страхом и трепетом, потому что ее рана еще слишком глубока. Как ты считаешь, твоя книга может служить терапевтическим средством или это слишком прямое высказывание для этого?
— Она уже служит терапевтическим средством. То есть, когда я дописала ее, я не предполагала, какой будет эффект. Когда книга дописана, сценариев ее истории немного: либо ее никто не заметит, либо ее заметит несколько человек — в основном коллег по цеху, либо она выйдет за пределы профессионального сообщества и, возможно, тронет или возмутит сердца людей. Я читаю отзывы, иногда мне пишут в личные сообщения люди, причем вне зависимости от возраста, гендера, региона и даже страны. Сегодня у всех есть соцсети, мы живем в таком мире, когда можно в любой момент просто написать кому угодно.
22 февраля в московском Центре Вознесенского состоялась премьера спектакля по «Ране». В нем играет актриса Алена Старостина. Мы обсуждали с ней опыт утраты и то, как он влияет на тело. И она сказала: «Когда я прочитала книгу, у меня развязались какие-то узлы, и я наконец-то начала понимать, что я чувствую». Возможно, эта книга, она помогает. Не всем она, конечно, поможет, потому что это достаточно специфический текст, и я это понимаю. Это текст, за плечами которого стоит достаточно долгая и неизвестная традиция весьма, непривычная для широкого читателя.
И я сталкивалась с осуждением этой книги, потому что, по мнению некоторых, это неправильный способ горевать. То есть это слишком отстраненная манера, без сентиментального пафоса, который будто бы нужно транслировать, когда умирает твой самый близкий человек, вот это вот все. Но ведь горевать можно совершенно по-разному. У нас просто нет разрешенных способов горевания. Раньше был ритуал, через ритуал мы проживали процессы, связанные с гореванием.
В деревенских сообществах начала XX века еще сохранялись механизмы, с помощью которых человек проживал смену статуса. Ведь когда умирает близкий человек, мы меняем статус. И сам человек тоже меняет статус, когда умирает. А сегодня у нас этого не происходит, механизмы горевания утрачены, поэтому мы впадаем в какое-то межмирье, горе, которое не с кем разделить. Даже проговорить мы его не можем. Собственно, это большой вопрос, поднимаемый моей книгой.
Фото: Саша Зубковский / It's My City— Сейчас в литературном поле очень много литературы о травме. Почему именно «Рана» вызвала такой резонанс? Назрел какой-то запрос?
— Наверное, потому что давно хотелось об этом поговорить. Самым большим удивлением для меня было то, что ко мне подходят как очень пожилые женщины, так и очень юные женщины, и юные парни, и даже взрослые мужчины иногда подходят. И все они говорят: «Вы знаете, я именно так внутри себя разговариваю». То есть, возможно, мне удалось вывести наружу эту внутреннюю речь, которая все не выходила.
Плюс там же очень много всего намешано, эта книга, во-первых, по форме неровная, гибридная, а во-вторых, она о жизни простого русского человека, достаточно глубинного. Там ведь не дубовый гроб с золотыми ручками, а простой деревянный гроб, обитый каким-то синтетическим шелком. И не роскошные похороны с кучей гостей и мемориальных текстов в газетах и новостях, а очень скромная, очень личная история про то, как мы все в этой стране умираем и как мы с этим справляемся. Тем более книга появилась в эпоху коронавируса, и все в той или иной степени соприкоснулись со смертью близких. Это, видимо, и откликнулось.
— Главная героиня этой книги — это же ты, это про тебя. Сколько процентов в книге реальных событий, которые с тобой происходили? Ты реально везла урну с прахом матери из Волжского в Усть-Илимск?
— Везла-везла. Тут вот в чем дело. Когда пишешь такие тексты — важно выдержать баланс. В книгу не попало многое из того, что я прожила. Моим делом было выстроить мир, а не вывалить на читателей и читательниц гору своего горя. Автофикшн (жанр, совмещающий автобиографию и вымысел, в нем написана «Рана» — ред.), хоть его и называют нарциссическим письмом, — самый гуманный жанр литературы. Автофикшн-авторы больше всего заботятся о читателе, потому что понимают, что материал, с которым они работают, ой какой непростой. Его же нужно оформить так, чтобы история не ранила еще сильнее, наоборот, книга должна стать тактичным проводником опыта.
— А вообще, откуда в мире, не только в России, такой интерес к автофикшну, как ты себе это объясняешь? Мне кажется, это связано с повсеместным интересом к психотерапии, к проговариванию собственных травм. Но, может быть, есть еще какие-то факторы?
— Мне кажется, интерес к автофикшну не напрямую связан с травмой и не всегда связан с травмой, а часто связан с интересом к повседневности. Повседневность ведь не на сто процентов состоит из травматического. Важную роль здесь играет тотальная усталость от фикции, от придуманных миров. Почему для меня лично важен автофикшн — потому что мы сегодня живем в какой-то дикой иллюзии, и если я еще буду создавать иллюзорные миры, то, наверное, совсем сойду с ума.
Мне лично как женщине, которая родилась в городе Усть-Илимске в Иркутской области, которая уже десять лет живет в Москве и имеет определенный опыт, которая родилась в рабочей постсоветской, не очень благополучной семье, у которой сложные отношения с матерью и отцом, — зачем мне придумывать миры, если мир вокруг меня такой интересный? Мне кажется, вот эта страсть к реальности, она, собственно, и рождает интерес к автофикшну. А шум вокруг автофикшна о том, что он вреден, что он уничтожает литературу, естественно, надуманный. Это скорее тревога патриархального мира за то, что женщины наконец-то занимают какое-то место.
Фото: Саша Зубковский / It's My City— «Рана» — это еще и первый роман в большой русской литературе, в котором женщина открыто рефлексирует о своей сексуальности. Каково это вообще, говорить этим голосом в нашем сегодняшнем мире, в условиях консервативного поворота?
— У меня нет другого голоса, какой есть, таким и говорю. Где мне взять другой? Не знаю, может, если бы у меня был какой-то запасной выход, я бы его использовала, но у меня его нет, поэтому вот так.
— Это очень открытая, но и очень уязвимая позиция.
— Уязвимость — она тоже сил дает. Говорить о своей уязвимости — это уже очень большая сила. Я просто живу эту жизнь, она такая, она здесь. Я просто немного устала. Немного устала, немного болею, ну и ладно.
— Тебе много хейта прилетает?
— Я его не очень понимаю, я вроде бы привыкла к нему, но и остаюсь дико ранимой, конечно. Я все читаю, что пишут пользователи «Инстаграма», «Фейсбука», «ВКонтакте» и самых разных мест, где люди высказываются по поводу книг, особенно на «Литресе», где «Рана» лежала в коротком списке «Большой книги» — самой главной литературной премии для пишущих на русском языке. И на «Литресе» можно было ее бесплатно скачать, прочитать, оставить комментарий. Там есть несколько очень интересных комментариев, в которых люди пишут, что я что-то выпячиваю, их возмущало то, что моя книга включена в короткий список премии. Я не могу отвечать за чувства других, я не могу отвечать за невежество других, но это, к сожалению, моя проблема.
Фото: Саша Зубковский / It's My City— Говоря о премиях, нельзя не упомянуть премию «НОС». Ты ее получила совсем недавно, 4 февраля. Из писательницы, которая известна только узкому кругу, ты превратилась в писательницу, известной очень многим людям. Твоя жизнь как-то поменялась после этого?
— Премия «НОС» для меня всегда представлялась важной вехой. Это премия независимой литературы, очень статусная, и, конечно, я мечтала ее получить. Я вздохнула с большим облегчением, когда получила ее. Тем более для меня было совершенно удивительным, что мне ее дали в двух номинациях: премию в основной номинации и приз критического сообщества. Если честно, когда там второй, третий раз выходили на сцену и объявляли меня, я уже была в космосе. Теперь, когда меня в обычной жизни спросят: «Ты кто?», я скажу: «Я писательница». Меня спросят: «О, а чем докажешь?» А я скажу: «У меня есть литературная премия». И это реально работает. То есть язык достижений реально работает на людей, и есть места, где можно разговаривать только на этом языке.
— Ты упомянула о спектакле «Рана» в Центре им. Вознесенского, так ты успела попасть на премьеру 22 февраля? Как ты его оцениваешь, ты довольна этой работой? Трудно представить, как можно такой текст перенести на сцену, как это все решено.
— Нет, я смотрела только генеральную репетицию, предпоказ. Но тем, что я увидела на репетициях, я очень довольна. Я была ко всему готова, потому что прекрасно понимаю, что ставить такой текст очень непросто. Режиссерка Элина Куликова в принципе фокусируется на постановке автофикциональных текстов, работает с поэзией, с разными гибридными вещами, и, конечно, огромное место в этом спектакле занимает текст. Потому что все-таки это спектакль не по драматическому произведению, а скорее, по поэтическому, потому что изначально «Рана» была романом-поэмой, и только потом из корыстных целей мы назвали ее романом.
— Да, я читала, что из маркетинговых соображений в издательстве решили обозначить жанр «Раны» как роман, а не поэму.
— Да, это были те еще мытарства: для меня было принципиально, что это поэма, но и было понятно, что если на обложке будет значиться слово «поэма», книгу просто никто не купит. Поэтому получилась такая поэма в костюме романа. В спектакле в первую очередь работает голос актрисы, и работает звук, и работает пространство. То есть это спектакль, который воздействует на зрителя через тело. На сцене Центра Вознесенского построена тотальная инсталляция, кажется, все, кто был на премьере, это запостили — там что-то вроде пепла, или праха всюду.
— Он из чего?
— Это такой материал вторичной переработки ткани, которым набивают матрасы, его там много, весь пол застелен. Там работает звук, голос, тело актрисы, которая находится в пространстве, при этом она вообще ничего не говорит, она управляет вниманием зрителей. Это такая машина времени, ты в нее заходишь, проводишь там час и выходишь. На меня спектакль произвел серьезное впечатление, у меня было ощущение, что я там провела 15 минут. То есть там действительно случилась эта временная штука, и не потому что я написала эту книгу, а потому что там потрясающая работа художников с пространством.
— Кстати, о художниках. Изображение цветка на обложке «Раны» — мне оно сразу напомнило цветы Джорджии О’Кифф, в которых многие видят отсылку к женским половым органам. Откуда этот прекрасный цветок?
— Когда обсуждали обложку, у нас было несколько вариантов, и дизайнер Наташа Агапова предложила два варианта — либо поставить какую-то архивную фотографию, либо пойти от текста.
В одной из глав героиня пишет, что представляет себе мать, лежащую в гробу, нарядной, как куколка, как нежный цветок с грубой черной сердцевиной и сверкающими желтыми и белыми лепестками. И Наташа взяла его как ключевой образ и нашла подходящую гравюру XVI века. Кроме того, я обожаю ирисы, это мои любимые цветы, я всегда жду весну, чтобы покупать ирисы. Поэтому это было стопроцентное попадание, и я сразу согласилась на эту обложку.
Фото: Саша Зубковский / It's My City— И последний вопрос снова о поэзии. В «Ране» героиня пишет: «После смерти матери мои стихи захлопнулись, как дверь на сквозняке, и у меня совсем не осталось стихов». Это действительно так или относится к фикции?
— Я действительно пишу сейчас меньше стихов, после «Раны» я написала несколько поэтических текстов, и за полгода написала еще один роман, «Степь», на этот раз об отношениях с отцом. Роман — это не поэтический цикл. Когда ты пишешь так много, то переводишь эту свою «мышцу» в другой регистр, в другие объемы. Письмо — это исчерпаемый ресурс. Он не берется из ниоткуда, он берется из жизни, из опыта, и поэтому, конечно, на стихи у меня пока мораторий. Но вот сейчас я дописала роман, мы его отредактировали тоже в авральном режиме, потому что скоро будет ярмарка non/fiction, нам нужно было его очень быстро подготовить.
— А когда он выйдет?
— В апреле. Роман вот-вот уйдет в печать, и уже открыт предзаказ на сайте издательства. И когда мне PR-отдел написал, что совсем скоро сдаст книгу в печать, я тут же начала писать большой поэтический текст. То же самое было с «Раной»: когда мне редактор написал, что редактуру закончили, я тут же стала снова писать стихи, о смерти, конечно же. Я уже смирилась с этим. Есть поэтессы и поэты, которые пишут все время про разное. А я пишу все время про одно и то же. Я долго думала, что это мой недостаток, однобокость, но потом поняла, что просто нужно смириться с тем, что когда ты пишешь, ты на самом деле всегда пишешь один и тот же текст, и точка там будет только тогда, когда ты умрешь. Когда текст дописываешь, ты просто ставишь запятую.
It`s My City