«Были среди нас и бедолаги, и интеллигентные люди и натуральные бичи»Первая глава новой книги Евгения Ройзмана и предисловие Дмитрия Быкова

В свет вышла новая книга бывшего мэра Екатеринбурга Евгения Ройзмана. Она называется «Личный прием. Живые истории» и, как ясно из названия, в основном рассказывает истории людей, приходивших к Ройзману на приемы. Предисловие к книге написал писатель Дмитрий Быков. С четверга книга начнет продавать в крупных магазинах Москвы, в Екатеринбурге она уже доступна в магазинах «Пиотровский», «Дом книги» и в галерее «Арт-птица». It’s My City публикует это предисловие и первую главу, которая рассказывает о важном знакомстве, которое состоялось у Евгения Ройзмана в 14 лет.

Мне было около 14 лет и я работал на 6-й овощебазе. Это на Уралмаше, чуть дальше того места, где начинается Серовский тракт. Ростом я был уже 185 и вопросов мне не задавали. Собирались мужики с утра у железных ворот, были среди нас и бедолаги, и интеллигентные люди и натуральные бичи (бывший интеллигентный человек), время от времени выходили с базы кладовщики и говорили, сколько людей надо и на какой вагон, цены были приблизительно известны. Бригады сколачивались на ходу. Разгружали все: фрукты в сезон, арбузы, помидоры-огурцы в ящиках, картошку в мешках и россыпью, минералку в ящиках и укладкой (!) и все остальное. Я любил разгружать арбузы. Их кидают. Это тяжело, но не скучно. И в перекурах самые сочные и спелые едят. Трудно было разгружать картошку в мешках по 50 кг, и складывать на поддоны. Потом уже, через много лет, в универе, когда был бригадиром грузчиков на Зюрзе, приспособился, разбирая кладку Салавата на кузове, брать сразу по два мешка, чтоб лишний раз не бегать. 

Нудно было разгружать минералку укладкой. Ее укладывали вдоль движения вагона прямо на пол и до высоты груди, оставляя проход в середине вагона. Пока дойдет, все съедет, проход засыплет, до половины — бой.  Очень долго и осторожно разгружали.

Но самое страшное это разгружать картошку россыпью. Она идет вперемешку с землей, сырая. Ее разгружают специальными вилами, у которых на конце перемычки с колесиками. Один работает вилами, стоя на картошке, а другой держит мешок, потом тащит его и высыпает в огромные лари. Никаких транспортеров, механизмов, картошка грязная, сырая, потоптанная, порубленная... Думаю, с землей тонн по 20-30 в вагоне. 

А овощи в ящиках разгружать чисто и легко, знай себе хватай да бегай.

За один день, который тянулся порой до ночи, можно было заработать 20-30 рублей, это были хорошие деньги. Мало того, у всех мужиков были с собой прочные холщовые мешки с ручками, которые называли «кантарками». Их набивали, тем, что разгружали, это так и называлось — закантариться. Это было в порядке вещей и считалось нормальным, типа библейский принцип «не заграждай рта волу молотящему». Но многие шли дальше и во время разгрузки постоянно ныряли с полными кантарками под вагон и возвращались с пустыми. База охранялась по-настоящему: вахта, огромные железные раздвижные ворота, бетонный забор, затянутый колючей проволокой — все очень серьезно. Но в заборе везде были дыры, и мужики вытаскивали и тырили в леске десятки килограммов овощей, фруктов, арбузов, а иногда меняли на портвейн 777 или 72-й в бутылках по 0,7, которые называли «огнетушителями». Но пили только после работы. 

Вообще, воровство и бесхозяйственность в те годы были явлением обыденным, коррупция тоже была, но слова этого я тогда не знал.

...Среди мужиков, с которыми я разгружал вагоны, был парень, его звали Леня. Он заметно прихрамывал, но работал очень хорошо. Он отличался от всех. Думающий был. В время работы не болтают, разговор сбивает, задача быстрее закончить, рассчитаться и домой. Мы уходили с Леней вместе. Налегке, без кантарок. Леня из принципа не брал, я об этом даже не думал, да и меня бы домой не пустили с принесенным.

Вообще, понятия «украсть с завода, украсть с базы» не было. Человек бы обиделся, если бы ему сказали: «Ты украл с завода!». Он бы ответил: «Что значит — „украл“?! Взял на заводе! Принес с завода! Как это — „украл“?»  Вот здесь идеология вступала в противоречие со здравым смыслом — если это все наше, народное, то почему я не могу себе немножко взять?

И вот мы шли с ним, грязные, уставшие, не торопясь по шпалам, слева у нас был Шувакиш, справа частный сектор и мы разговаривали. 

Говорил он со мной, подростком, уважительно и на равных. Может поэтому я его слышал. Возле Лисьей горки мы уходили с насыпи, спускались на Танковую дорогу и шли до Кировоградской. Чуть дальше, в лесу, между Танковой дорогой и поселком стояла школа-интернат из белого кирпича, где Леня работал и у него там была комнатка, где они жили с женой.

Леня приглашал зайти, жена его, Таня, обязательно меня кормила. Комната была завалена книгами и учебниками. Леня год назад закончил пединститут и поступил в юридический на вечерний. Он хотел стать судьей. Я спросил: А зачем тебе судьей? Он помолчал и ответил: Я хочу стать ЧЕСТНЫМ судьей. 

Мы говорили с ним о книгах и о жизни, он показывал мне марки, которые собирал много лет. У него была детская душа. 

Мы дружили. 

Потом я свалил из дома и болтался по стране. Он искал меня через моих родителей, потом он вступил в партию, а меня посадили и пути наши совсем разошлись.

Он стал судьей. И начал делать карьеру.

И вот в 1988 году в Свердловске начались митинги.  И к Лене попало дело задержанных демонстрантов, с указанием горкома КПСС всех осудить. 

Леня отказался. Его вызвали в горком, где собрались первые лица милиции, КГБ, горкома и горисполкома  и стали увещевать и давить. Леня молчал. И вот на него стал орать лично первый секретарь свердловского горкома партии. Тогда Леня встал, вытащил партбилет, со стуком пришлепнул его к столу. Все охренели, никто не ожидал такого. А Леня поехал в суд, написал заявление и пошел трудиться грузчиком на овощебазу.

Через год он стал Народным депутатом Верховного совета СССР, где честно работал и инициировал введение суда присяжных и присутствие адвоката с момента задержания.

Через пятнадцать лет я тоже стал депутатом Государственной думы в этом же округе.

И как улыбка судьбы. Судья Леонид Сергеевич Кудрин положил партбилет на стол в том кабинете, который я занял через двадцать пять лет после этих событий, уже как глава Екатеринбурга.

Евгений Ройзман утверждает, что не вспоминал рассказ Александра Грина «Личный прием», выдумывая название для этой книги. Между тем у его невыдуманных рассказов и полуфантастической истории Грина весьма много сходств: во-первых, в названии есть известная двусмысленность. Личный прием — это и встреча значительного лица с посетителями, и персональный метод решения вопросов, как в гриновском рассказе. Кроме того, пафос рассказа Грина вполне совпадает с главной мыслью Ройзмана: мы все можем, если захотим, просто в критический момент никто, кроме тебя самого, не вступит в дело и не решит проблему. А так-то все решаемо, стоит руки приложить.

В этом и состоит основа обаяния, неизменной притягательности ройзмановской прозы: разумеется, она являет нам портрет нынешней России, это само по себе интересно, хотя портрет выходит не особенно утешительным. Но Ройзман рассказывает о том, как развязываются, а иногда и разрубаются гордиевы узлы современной жизни, как элементарная заинтересованность оказывается сильнее отчаяния, как всем можно помочь, если захотеть и минимально напрячься. Или напрячься чуть серьезнее, если требуется. На фоне того, что Лев Аннинский называл «текучим и повальным попустительством людей своим слабостям», Ройзман демонстрирует нравственную и физическую мускулатуру, а это зрелище очень утешительное. У него хорошая поэтическая школа, он писал стихи, как полагается, лет до тридцати, и стихи были хорошие, прекрасно запоминались, обладали тем самым личным авторским интонационным клеймом — «В большой стране мутнотекущих рек, где каждый сострадания достоин»... В прозе он так же энергичен, лаконичен, мускулист и точен, так же одной строчкой набрасывает портрет, так же стремительно выходит на тему; диалог строго дозирован, авторские оценки скупы, патетики ноль. Очень деловитая литература, при огромном разнообразии типажей и ситуаций ни на минуту не выглядящая разбросанной или утомительной. Внешне это рабочий дневник, но он так построен, что скоро читатель начинает слышать хор рыдающих, требующих, негодующих голосов. Он не просто видит страну — он чувствует, что страна эта небезнадежна, что она хочет и может помогать себе, нужно ей только что-то вроде адреналиновой инъекции. Вот эта книга — такой укол.

Ройзман сам себя до некоторой степени удивляет, в русской жизни и литературе не было еще героя с таким разнообразным опытом, таким сложным характером, таким фундаментальным образованием и такой богатой практикой. Как-то многовато всего он в себе совмещает — поэт, историк, мэр, чемпион-гонщик, марафонец, исследователь невьянской иконы, борец с наркоманией, подросток с Уралмаша, правозащитник, политик, а по некоторым данным, авторитет в самом широком смысле слова. Я лично встречал людей, уверенных, что Ройзман — человек очень страшный. И множество людей, ненавидящих его до глубины души. Это очень правильно, потому что человек, никем не ненавидимый в России, представляет собой пустое место, а про Ройзмана можно сказать что угодно, только не это. Гражданин будущей России будет похож на Ройзмана. Или не будет. Я вообще не до конца уверен в возможности этой будущей России. Но что литература будущей России станет именно такой — сжатой, бьющей наотмашь, точной, оптимистичной и действенной, — я совершенно убежден. Потому что не знаю насчет России, а уж литература тут будет всегда.

Дмитрий Быков

Кстати, посмотрите наше интервью с Евгением Ройзманом: