Утопия детского братства

Про Владислава Петровича Крапивина говорить неожиданно сложно. Неожиданно, потому как его повести и романы знакомы с самого детства, по крайней мере – моему поколению. Они очаровывали, иногда пугали, иногда вдохновляли, но всегда вселяли надежды и воспитывали. Крапивин-писатель словно бы формировал внутренний стержень личности. Да, мир не создан для детей, проблемы в нем настоящие, страдания настоящие, смерть настоящая, но Крапивин очень продуманно готовил ко встрече с этим настоящим миром. Готовил не просто отражать удары извне, а сохранять мечту. «Учись летать высоко и смело. Ты сумеешь. Если тяжело будет – выдержишь, если больно – вытерпишь, если страшно – преодолеешь».

И все-таки говорить сложно. Детский писатель? Но детский ли? Что, например, детского в повести «Тень Каравеллы»? Только герои: два мальчика и одна девочка. Ну и еще какие-то мелкие подонки на втором плане. И вроде бы повесть про дружбу, но разве про дружбу? Скорее, про встречу и невстречу. И собственно уже не важно – дети перед нами, взрослые ли, мальчики, девочки ли, имеет значение только мучительная в любом возрасте ситуация встречи и внезапного расставания. И опять-таки все здесь настоящее, а тоска – более всего.

«Тень Каравеллы» (1970) – повесть автобиографическая и, я бы сказала, шестидесятническая, стоящая в одном ряду с рассказом «Уроки французского» (1973) Валентина Распутина. Военное детство было знакомо обоим писателям не понаслышке. Трудный, полуголодный быт, безотцовщина, унижения во дворе и на улице, сиротливое одиночество, бессознательное стремление к тому, кто старше, сильнее, разумнее и, возможно, добрее. Хрупкость и пронзительность отношений, для которых не имеют значения социальные или какие другие условности, отношений, которые в любой момент могут оказаться под угрозой. И оказываются. У внешнего мира своя логика, свои законы, он чаще разводит, чем сводит, в нем больше потерь, чем приобретений. Но здесь уже вступает в силу сугубо крапивинское, светлое: «И все-таки когда я думаю о том времени, то вспоминаю чистое небо июня и радостный полет среди тополиной пурги. Это не потому, что память отбрасывает все плохое. Неправда. Все помнится: и беспощадность военных зим, когда распухали от холода пальцы, и лепешки из картофельных очисток, и короткий лязг ножниц, вырезающих из хлебных карточек мелкие квадратики талонов. Но у детства смелый характер. Оно борется за радость. Оно эту радость находит, несмотря на голод и невзгоды».

Искренность и сдержанная интонация печали – вот что находим и у Крапивина, и у Распутина, словно бы воспринявших исповедальную модальность писателей фронтового поколения, прошедшего через мясорубку Второй мировой и создавшего очень честную и по сути антивоенную «лейтенантскую прозу». Как тут не вспомнить и  Виктора Астафьева, до отъезда в Сибирь жившего недалеко от Свердловска, в Перми, а затем в Вологде? Что-нибудь из его повестей 1960-х – начала 1970-х годов. «Звездопад», например.

Разумеется, Крапивину ближе мир детства. Через голову фронтового поколения – повести Аркадия Гайдара, знак которого был присужден уральскому писателю в 1983 году. Крапивинские мальчишки – тимуровцы по убеждению, они всегда готовы прийти на помощь нуждающемуся, защитить слабого, решить задачу, которая ни при каких обстоятельствах не поддается решению. Утопия детского братства. И уж совсем от Гайдара всадники Сережи Каховского в «Мальчике со шпагой» (1974).

«Каховка, Каховка, родная винтовка...» – однако Крапивин, сколь бы не создавал невероятных опасностей на пути героев, не переступает одной черты, которая для Гайдара, с 14 лет находящегося в рядах Красной Армии, не являлась проблемной. Какая бы страшная ни была действительность, как бы взрослый мир не угрожал мальчишкам и девчонкам, уральский автор принципиально оберегает детей от войны. У Крапивина нет окопной героики, партизанской удали, кровавых пыток и расплат. Да, персонажи в его книгах умирают, и порой очень трагически, но их смерть единична и всегда осмысленна. Она, по законам трагедии, освещает будущую победу доброго, разумного, не уверена только, что вечного. Военное детство Владислава Петровича научило бояться войны, оберегать от нее хрупкость детства, воспринимать ее как однозначное зло и ценить жизнь.

Военная тайна у Крапивина замещается тайнами иного рода. Иногда – игровыми, отсюда узнаваемый реквизит классики приключений на суше и на море – шпаги, перья стрел, бригантины, бастионы, «мушкетеры, Спартак, Айвенго и чапаевцы в бурках седых» и т. д. и т. п. Иногда тайнами, которые позволяют оберегать мир детей от разрушительного воздействия взрослых. А иногда и совсем тайнами мироздания, нет, не эзотерикой, по крайней мере, в чистом виде, но странными научными гипотезами, знанием, доступным лишь избранным. Все-таки сциентизм как один из столпов позднесоветской утопии обладал множеством положительных сторон, в том числе в плане формирования в СССР мощного движения научной фантастики. К формированию этого движения имел немалое отношение журнал «Уральский следопыт», а к журналу – Крапивин, в 1960-е работавший в редакции, а в 1970–1980-е состоявший в редколлегии.

Фантастика у Крапивина появляется еще с первых повестей и соседствует на равных правах с сугубым реализмом школьной – и шире – детской повести. Однако 1983 год представляется своеобразным переломом в фантастическом творчестве писателя, да и в творчестве в целом. Напомню, что в 1983-м Крапивин получает еще и премию «Аэлита». Эту премию в области фантастики вручают в Свердловске с 1981 года, а первыми ее лауреатами становятся братья Стругацкие, отмеченные за роман «Жук в муравейнике» – по мне, один из лучших их романов, входящий в цикл «Мир Полудня». Загадочный и опасный мир Стругацких словно бы распространяется и на миры Крапивина. Гуманитарная проблематика братьев-фантастов, отстаивающих ценность жизни, кому бы она не принадлежала: человеку или нечеловеку; обостренный конфликт между собственными убеждениями и тем, что диктуется извне; антиутопический, а точнее, антифашистский дискурс – все это оказывается близко уральскому прозаику, в 1983-м начавшему «Голубятню на желтой поляне», а затем создавшему один из лучших отечественных фантастических циклов «В глубине Великого Кристалла» (1988–1991).

Крапивин никогда не был подражателем, его дар был по-своему равновелик дару Стругацких, но, что важно, писатель и на новом витке творчества принципиально остался верен миру детства.

Ковры-самолеты и тополиные рубашки прежнего, очень светлого Крапивина сменяются мрачными технократическими реалиями. Появляются зловещие манекены («Голубятня на желтой поляне»), чуть ранее – робот Ящер («Дети синего фламинго»), чуть позже – система индексов («Гуси-гуси, га-га-га...»), заброшенные объекты индустриальных пейзажей и т. д. Да и сам Кристалл, сквозь грани которого, отчаянно рискуя, проходят крапивинские мальчишки – тоже искусственно выращен в горшке на подоконнике одной ученой дамой со странностями.

Крапивин работает не только с пространством, но и со временем, создавая временные петли, перемещая героев из условного прошлого в условное настоящее, и наоборот, а иногда и вовсе прозревая будущее, в том числе – за пределами Кристалла. Почему-то не удивительно, что индексы, которые присваиваются каждому гражданину в повести «Гуси-гуси, га-га-га...», напоминают нынешние номера сотовой связи, а моноколеса, на которых передвигаются уланы-полицейские, – уже ставшие обыденностью одноколесные гироскутеры. Впрочем, советская фантастика прозревала многое, Крапивин здесь – не исключение.

Но тайна, тайна осталась и, более того, стала ключевым приемом во Вселенной Кристалла. Мальчишки-трикстеры, пересекающие его грани, мальчишки-койво, обладающие экстраординарными способностями, загадочные Командоры – взрослые, собирающие таких мальчишек, а затем объекты на картах, то появляющиеся, то исчезающие, туннели между мирами, предметы-оло – да и много чего до поры до времени необъяснимого или необъяснимого вообще.

Крапивинские конфликты стали жестче, решения изобретательнее, действительность болезненнее. Писатель стал использовать приемы детектива, фэнтези, антиутопии и даже голливудские эффекты. Но что осталось незыблемым в его прозе – гуманитарная направленность, сочувствие к маленькому герою и его большой-большой жизни, полной проблем. А потому «города, которые предали своих детей, долго не живут. 

– Даже если одного?

– Даже если одного» («Выстрел с монитора»).

Иногда говорят, что Крапивин чрезмерно жесток по отношению к своим героям, что детей надо оберегать от взрослого мира, от обмана, насилия и смерти. Все так. Но разве не была вообще жестока школьная повесть позднего застоя? Чего стоит, к примеру, «Всего-то несколько дней» Владимира Железникова, опубликованная в 1981 году в журнале «Пионер», с которым сотрудничал Крапивин, и известная по фильму «Чучело». Кстати, фильм вышел на советские экраны все в том же пресловутом 1983 году. Основатель и руководитель детского клуба «Каравелла», сделавший невозможное в ригидной системе советского воспитания, т. е. создавший автономную организацию, строившуюся на принципах того самого утопического детского братства, знал о детях все. И главное – то, что правда не бывает приятной. «Дети могут воевать со взрослыми. Взрослые тоже воюют с детьми, они одичали. Но дети не воюют с детьми ни на одной планете – они еще не посходили с ума!»

Автор — Юлия Подлубнова, литературный критик, зав. музеем «Литературная жизнь Урала ХХ века»

14 октября Владиславу Крапивину исполняется 80 лет. It’sMyCity публикует по этому поводу несколько материалов:

Рассказ о биографии Владислава Крапивина: как он злил учителей, дружил с агентом КГБ и создал удивительный мир для подростков

«Утопия детского братства»: почему книги Владислава Крапивина — не такая уж и детская литература

Десять элементов вселенной Владислава Крапивина